(ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ) - Игорь Афанасьев

Но когда наступал час летнего заката, и в распахнутом настежь окне отражались алые клубни облаков, плывущих где-то далеко, за горизонтом, Филу казалось, что вот-вот под окном забренчит старенькая семиструнка, и хрипловатый голос Алика-боцмана напомнит миру и всей честной компании о чём-то очень важном...

В Неапольском портуСтояла на шварту«Жанетта», поправляя такелаж.Но прежде чем уйтиВ далёкие пути —На берег был отпущен экипаж…

Эмигрантов в этом районе было мало, но до благословенного Подола было рукой подать. Фил любил пройтись пешком по улицам вечернего Киева, и друзьям оставалось искренне удивляться тому, что он знал все пути и проходные дворы в округе.

Самой короткой дорогой, по красивой деревянной лестнице, ведущей через Гончарный Яр, от Большой Житомирской до Подольского базара можно было дойти неспешным шагом минут за двадцать. Вдоль спуска высились двух- и трёхэтажные коттеджи, утопающие в море зелени. Кинозвезды, миллионеры и дипломаты облюбовали этот оазис тишины и теней прошлого, которые создавали особое поле в этом яру. Михайлова гора яркими огнями сияла над шикарными особняками, но гора Лысая, как и положено пристанищу ведьм, висела тёмным силуэтом в ночном небе, охраняя тайны, поведанные лишь однажды подольскому лекарю Мише Булгакову.

Этим маршрутом Филимон пользовался лишь под настроение и в одиночку. С друзьями он прогуливался по другим направлениям: до «Гастронома» на углу улиц Большой Житомирской и Владимирской, затем налево, и через сотню метров они оказывались в «туристической Мекке» Киева — на Андреевском спуске. Слева по ходу, серая гранитная лестница вела к фундаменту Десятинной церкви, которая много веков тому назад рухнула и похоронила под обломками первых киевлян, охранив их самой смертью от татарского глумления.

Там же и в том же сером граните застыло здание Исторического музея, а на противоположной горе сияла в огнях прожекторов космическая фантазия Растрелли — Андреевский собор. Напротив собора и музея громоздилось массивное серое здание кивской средней школы № 25.

На Андреевском спуске жизнь кипела двадцать четыре часа в сутки, как в старые добрые времена била она через край в закоулках нью- йоркского Гринич-Вилледжа или парижского Монмартра. Мастерские художников, магазинчики, выставочные павильоны и сувенирные лавки, пивные подвальчики и маленькие ресторанчики густо усыпали обе стороны старинного спуска. По его булыжной мостовой текла бесконечная река туристов, праздных гуляк и просто молодых людей, а по оба берега потока сидели художники-рисовальщики, мелкие торговцы сувенирами и просто пьяницы. Дорогой колорит этому району придавала шикарная пятизвёздочная гостиница «Замок Ричарда», действительно построенная в стиле старинного замка, и театр «Энивей», место паломничества киевских театральных эстетов и «лиц нетрадиционной сексуальной ориентации».

В один из первых походов в этот район Бен и Мирон устроили Филимону маленький сюрприз. В толпе ярко одетых туристов, тут и там, мелькали колоритные уличные гимнасты и клоуны, но друзья обратили внимание Фила на двух высоченных девиц в невероятно красивых кружевных платьях, сшитых в стиле парижской моды конца девятнадцатого века. Девы шествовали сквозь толпу под зонтиками, хотя ни дождя, ни солнца в этот поздний час не намечалось.

— Давай сфотографирую на память! — расчехлил свой голограммер Мирон, а Бен энергично включился в диалог с барышнями на приличном украинском, да с такой скоростью, что Филимон не мог разобрать ни слова.

Уже через минуту Фил позировал перед Мироновой камерой и восторгался красивыми ногами девиц. Ноги росли «от шеи» и дамы, с учётом высоченных каблуков, были на голову выше Филимона. На пятом или шестом кадре Мирон отдал команду фотомоделям:

— Поцiлуйте хлопа!

Фил догадался, что речь идёт о поцелуе, и с готовностью потянулся к одной из новых знакомых. Она откинула зонтик за спину, и, сквозь толстый слой косметики, в ярком свете уличного фонаря на лице очаровательной брюнетки проступила густая мужская щетина. Филимон окаменел от неожиданности, повторяя финал Гоголевского «Ревизора», но Бен заорал по-английски:

— Не вздумай отказываться! Засудят за оскорбление прав гомосексуалистов!

Не дожидаясь проявления толерантности со стороны Филимона, «она» прихватила его крепкой мускулистой рукой за плечо и смачно чмокнула густо напомаженными губами в щёку.

Мирон щёлкал непрестанно, и впоследствии, рассматривая шикарные голограммы, никто не мог даже предположить, что эффектная фотомодель — трансвестит; но в этот вечер этот снимок стал поводом для бесконечных шуток и подначек.

Временами Филу казалось, что стоит только повернуть за угол, и он окажется с друзьми в узких кварталах литл-Итали, а через сотню метров нырнет в бурный торговый поток Канал-стрит, и что окажется, что никуда они не уезжали из Нью-Йорка.

Но машина времени отказывалась работать так просто, и за углом оказывался очередной салон с очередными картинами и гравюрами либо очередная кафешка, в которой они с удовольствием выпивали по кружечке пива.

Бэн и Мирон уехали в Украину с жёнами и детьми давно, одними из первых, успели окрепнуть, обзавестись домами, но затем в их жизнь ворвался «вирус эмиграции». Этот термин придумал сам Филимон, наблюдая за странной закономерностью, с которой распадались на его глазах, казалось бы, счастливые семьи.

Одна из причин заключалась в том, что женщины адаптировались к новой жизни гораздо быстрее и активней: пока мужчины-эмигранты для прокорма семьи горбатились на развозке пиццы или крутили баранку такси, женщины получали новое образование, овладевали украинским языком и смело выходили на хорошую работу.

Они попадали в круг «других» мужчин.

Нормальные украинские особи мужского пола не были взращены в вечном американском страхе перед «sexsual harrasment», они смело смотрели на женщин и на все их достоинства, делали комплименты, намекали на встречу, и не только намекали.

Кроме всего прочего, у этих мужчин были деньги, а собственные мужья, в восприятии женщин, уже выглядели бездарными неудачниками.

Мирон и Бен пережили развод с жёнами по — разному.

Мирон совершенно искренне переживал, страдал, мучительно искал точку опоры, но, отболев, занялся строительством новой жизни. Он нашёл хорошую работу, зарабатывал большие деньги, поддерживал сына и абсолютно не реагировал на стенания бывшей жены, чей повторный брак оказался неудачным.

Бен, который всю свою сознательную жизнь наставлял жене ветвистые рога, внешне никак не отреагировал на её измену. Он уехал в другой район, веселился, бегал по девкам, легко зарабатывал и тратил деньги, затем почти увёл из дому чужую жену. Но тут опомнилась жена собственная, отличавшаяся редкой настойчивостью и выдумкой. Она сделала всё, чтобы поломать его планы — вплоть до того, что познакомилась со своей соперницей и обрисовала ей яркую перспективу жизни с Беном. В результате — Бен остался один, а его бывшая супруга, спустя некоторое время, объявила о своём намерении выйти замуж за юношу лет на десять младше её. К этому времени у Бена образовалась полоса неудач: он растратил заработанные на удачных сделках деньги, фирма обанкротилась, найти работу в другой компании он не мог, а всю оставшуюся энергию он тратил на попытки воссоздания развалившейся семьи.

Но время было упущено. Колесо истории уже перерезало все любовные струны и семейные канаты. Осталась только тонкая ниточка — чудный сынишка, с которым Бэн старался видеться регулярно. Эта ниточка и удержала Бэна на плаву.

Он расслабился и Судьба дала ему шанс.

В один из редких свободных вечеров они собрались у Фила в квартире, как в добрые старые времена. Договорились, что собираются без баб, мальчишником, но Бэн приволок с собой некую задумчивую девушку, и все пытался обыграть ее в шахматы. Девушка оказалась, в недалеком прошлом, чемпионкой Бруклина среди юниоров и снисходительно позволяла азартному ухажеру получать мат в эндшпиле, а не в дебюте. Пили красное ирландское пиво, ели подсоленные креветки и селедочку с картошечкой. Треснули по рюмке холодной, из морозильника, «Смирновской», и Бэн с Мироном заказали Филимону пару старых песен. Филимон сам с удовольствием прошелся по репертуару брайтонских ресторанов, где он еще успел застать живую историю русского романса в Америке — Валериана Пацеева, и от него усвоить весь «фраерский набор» двадцатого века.

— Говорят, вы и свои песни пишете? — неожиданно подала свой тихий голос чемпионка.

— Писал, — покачал головой Филимон.

— А почему в прошедшем времени? — искренне удивилась девушка.

— Наверное потому, что все мы здесь как бы в прошедшем времени, — спокойно ответил Филимон и неожиданно для самого себя вспомнил давно не игранную мелодию вальса: